Бабка Поля Московская - Страница 104

104

Но под ванной было одно, известное, наверное, только Девочке, чудо: ванна стояла на четырех огромных бронзовых львиных лапах.

Когда делали капитальный ремонт, старую ванну заменили на маленькую, в которую больше не влезало корыто для белья. Львиные «ноги» спилили газовой сваркой и унесли в неизвестность.

Фарфоровая ручка сливного бачка в туалете (т. е. в «уборной») висела на бронзовой же отполированной цепочке и представляла собой изящный дамский кулачок с едва прорисованными перстнями и английской надписью на браслете вокруг запястья:

«Ве саreful!»

Как сохранилась ручка эта до первого ремонта квартиры до середины шестидесятых годов, остается «тайной, покрытой мраком». Исчезла она, когда бачок сменили на новый, низкий, с пластмассовым черным отвинчивающимся шариком. Шарик этот пропал сразу же после первого ремонта нового унитаза. Поговаривали, что дремучий сантехник дядя Коля-Подоля (он же когда-то инженер Подольский) случайно унес его в кармане своей форменной телогрейки и потом потерял. Неизвестно. Такие шарики в новых отдельных квартирах в хрущобах стоили по три рубля. Пол-литра водки можно было купить на такие деньги.

В кухне на левой стене, сразу за дверью, висела Доска объявлений с «Графиком дежурств по уборке квартиры», со счетами на оплату телефона и коммунальных (буквально) услуг. Левая створка кухонной двери, собственно, просто отсутствовала, а правая, без стекол, навеки задвинута была странным каким-то столиком, на единственной очень толстой ноге по центру, бабушка сказала, бывшим «ломбардным», с остатками зеленого сукна, а ныне изображающим кухонный.

Ломберный этот столик вовсе не был заложен в ломбард. Его отнесли в антикварный мебельный комиссионный магазин на Фрунзенской набережной понятливые новые соседи-бакинцы незадолго до Олимпиады. Получили немало. В ящичке для карт завалялся серебряный николаевский рубль и листик чьего-то письма на старой плотной веленевой бумаге:

«Милая Ютта, ты просила меня присылать тебе письма по-русски. Вот, я исполняю твою просьбу. Мы ждем тебя на Рождество у нас в Москве, в нашей новой квартире.

Обнимаю тебя, моя дорогая! До встречи!

Helen Brandt, Moskau, im August 1900».

Александреич

– «Ся-дЕ-ить, ти-ли-фон! Але-але!» – ангельским звоночком заливался полуторагодовалый Сляпка под дверью соседа по коммуналке.

Вообще-то ребенка звали Славка. Но лифтерша тетя Катя, плохо говорившая по-русски, как-то раз, завидев Славика, сидящего в своей красивой, белой, плетеной по бокам и тяжелой коляске, которую с трудом вытаскивала из лифта его мама (а не отец, как обычно), потрогала мальчика за ручку и громко спросила:

– «Сляпка! Где твоя папка?»

Ребенок заулыбался и заоглядывался, повторяя: «Папа, папа! Где папа?»

Но папы не было видно, а мама покраснела и быстро увезла коляску от любопытствующей тетки, которая как будто бы и знать не знала – слыхом не слыхала о том, что Славкины родители недавно разошлись.

Со временем папка все-таки «вернулась» обратно в семью, а Славочку все стали называть «Сляпка».

– «Славик, не кричи так. Все равно тебя никто не поймет, я сама позову!» – Девочка, – а она была взрослее своего брата Славки на целых шесть лет – степенно, три раза постучала в ручку двери старого профессора Александра Андреевича и четко и громко позвала:

– «АлександрЕич! Вас к телефону!»

– «Благодарю Вас, дети, иду-иду!» – отозвался приятный низкий голос.

Тяжкая, обитая толстым, стеганым, как одеяло, дерматином, но очень мягкая на ощупь и вся в тусклых желтых звездочках-шляпках гвоздей, дверь соседской комнаты отворилась, и в коридор вышел старик, высокий и полный.

(«Статный наш красавец, хозя-а-ин!», – как говорила бабушка Девочки.

А еще она утверждала, что дверь эта «хозяйская» обита была «не дерьмантином, а настоящей телячьей кожей, а гвоздочки на ей – как есть чистое золото!»).

Старик неспешно прошел к общему для всего сонма соседей телефону, который назывался «настенным» и прибит был, то есть, «висел», прислонившись к ободранной стене слева от входа в квартиру, в самом начале многоугольной просторной прихожей.

Профессора уже минут десять «ждала» тяжелая телефонная трубка (сделанная и впрямь как бы из двух курительных трубок – одна головка сверху, другая снизу, – и слепленных между собой прямыми чубуками).

Трубка «ждала» – значит, была вложена, или вставлена, в середину черного аппарата, шарообразной своей «слуховой» верхушкой зацепившись и повиснув между рогатыми рычагами, а толстой крепкой ручкой с «говорильной» нижней головкой обхватив и прикрывая пружинящее колесико набора, с десятью белыми буквами на нем, от А до К, с дырочками для пальца над каждой цифрой, продавленной не очень точно под свернутым слегка вбок колесом.

Профессор одет был в мягкие вельветовые темные домашние брюки и недлинный бархатистый полухалат глубокого синего цвета, с поясом из переплетенных шелковых косиц с кистями.

Над воротником-шалькой лежал безукоризненной чистоты апаш светлой фланелевой рубахи. На шее под воротом повязан был мягкий шелковый темно-синий же платок, глухо именовавшийся «галстух».

На ногах старика были пуховые серые толстые носки ручной вязки и турецкие шлепанцы черного сафьяна, с маленькими кисточками на загнутых вверх мысках.

За кисточками этими охотно бегали, пытаясь дотронуться, и маленький Славик, и старый коммунальный кот Васька, который уже давно ни за чем другим не бегал.

В молодости Васька попробовал было однажды повиснуть и на проводе от «ждущей» телефонной трубки.

104