Бабка Поля Московская - Страница 122

122

О, дай мне заглянуть в разорванные дали,
Где атомов души замерзли орбитали,
Где нет скорбящего убожества тоски,
И в вечно-голубом блаженстве льда и света
То эхо, что уже не ждет ответа,
Как зеркало, разбито на куски.
О, дай оледенеть в безмерности полета
Надежды, выросшей без цели и расчета,
А не в предчувствии постылого конца!..
Но бьет, не умолкая, колокол разлуки,
И в жутком хаосе придвинувшейся муки
Почти не узнаю любимого лица.

Голубые глаза

Наверное, любить я не могу.
Мне говорили, любят лишь однажды.
От страсти мучась, как больной от жажды,
Я каждый раз – люблю, – и, видно, лгу.
Но, все равно, иного слова нет,
Чтоб обозначить ощущенье в целом.
Пусть в пониманьи многих это – бред,
А чаще – лишь постель с ее пределом
Житейской надобности. Для иных – запой,
Или уход от жизни, омерзевшей
До судорог, в надежде, что другой
Спасет тебя же от тебя – прозревшей…
Но я – люблю! Его, себя и Вас.
Я не придумаю никак иного слова.
Припухлость детскую под бровью. Синий глаз.
И все, что есть во мне земного.

Perlenkugelspiel, или Игра в Бисер

И началась «Игра стеклянных бус»…
Зачем? Все просто – нить, скреплявшая союз
Всех бусин ожерелья дорогого,
Распалась, треснула, и покатились вниз
Застывшие шары хрустальных брызг.
Не жемчуг в ожерелье том мерцал,
И веселил, и душу согревал,
Как ласковое бережное слово, —
дешевые осколки неживые.
Сжимали шею нити ледяные.
Теперь – конец, теперь учись играть,
Из бусин лабиринты составлять.
Нанижешь боль, и ничего другого.
Иль выбрось горсть ненужного стекла,
Нить нашей близости истершего дотла.

Душное лето в Москве

Прекрасно —
Душная
Москва!
И околесица бульваров.
В углу —
Диванная тоска
От мыслей мерзостных
и старых.
А в издыхающей душе
Вдруг оживет: «…к чему лукавить?..»
Оставь! Не для чужих ушей
То, что на них ты хочешь сплавить!
В живот себе уперши рог,
Зришь лужу слов и крови скудость.
«Три дня в дому – и за порог!» —
давно проверенная глупость.
В кругу картежных подлецов,
Где каждый – за Себя горою,
Как я боюсь в конце концов
Остаться с картой козырною —
С Тузом! – который все побьет,
Единственным в игре жестокой, —
и вдруг отдать его: мой ход! —
заране жаждущему сбоку!
… Остаться в дураках – другим.
Кого теперь интересует,
Кто кончит там
С Тузом
– моим! —
Игру азартную
Чужую?..

Ночное небо над Москвой

Мы живем
под дырявым щитом
Ночи,
На’д которым —
сиянье неведомых сил.
Ты ли, Отче,
эти дыры
в наказание нам
просверлил?
Боже, Ты ли устроил
так, что,
ослепшие днями, мы тычемся в лжи,
и на сто
миллионов
лишь горстка
чувствует, что под железкой лежим
неба?
А свет тот далекий
Щиплет глаза
В самую чистую ночь…
Господи!
Помоги мне за край
Самой близкой дыры
Заглянуть смочь.

Москва без него

Как он теперь? Один? В тоске иль в шоколаде,
И где, и с кем – истоптан мыслей круг
То в пьяной радости, а то – в досаде,
кто он: любовник или просто друг?
Я знаю, что одной надежды – мало.
Но что еще осталось в мире нам?
Когда б он рядом был, я б не скучала
с другими, шляясь по московским кабакам.
И душу бы не жгла я, как сцепленье,
идя бездумно на запретный разворот
сквозь две сплошные полосы преодоленья
скупого счастья для любви наоборот.

Зима в Москве

Вот силы часть, что вечно хочет зла,
однако, действует во благо —
московская зима забытая пришла
и сдула с грязных улиц влагу.
В европах холодно, в столице – колотун,
везде цирюльники с немытыми руками,
а я укуталась в свой норковый зипун
и посылаю всех к едрене маме.
В гнезде моем хрущебном – красота,
я стены целовать готова,
как только возвращусь, – и чернота
с души слетает от звонка живого
родных, друзей, что, как и жизнь назад,
в московских теплых кухнях проживают,
трындят с усмешкой обо всем подряд
и никогда не унывают.

Зимний московский дождь

Вот. Вернулась я в Москву —
и живу.
Разрываю сеть тоски
на куски
в гулком дворике родном —
проходном,
в переулке у Пруда —
как всегда.
Зимний дождь над Маросейкой
моросит,
поливает не из лейки,
а из сит.
От Покровки, от Ильинки
в двух шагах
стынут солью моросинки
на губах.

Деревенское лето

Свежим медом полил мое жаркое тело…
В кадке с теплой водою – кусочки вощины.
Ты целуешь – мне сладко, и я захотела
Так, как будто впервые познала мужчину.
В старой баньке, в лесу, у затона речного,
Стынет чай из сушеной малины и мяты…
Я сегодня люблю лесника молодого.
Мы чисты и невинны, хотя – виноваты.
На столешнице – россыпью горсть земляники,
Запотела от жара молочная кружка…
Исхлещи меня веником, мальчик мой дикий,
Я до вечера буду твоею подружкой.
Слышишь, фыркнула лошадь в орешнике где-то:
Нам скакать до деревни по утренней рани.
Не грусти, золотой! Будет новое лето,
Я – приеду, и снова растопим мы баню.

Бабушке

…Застывший перезвон нежный —
и запах чистоты снежной
в корзине зимней мимо
носа проплывает,
а эфир незримый
наше детство отражает,
как передача «Угадай-ка»…
А запах счастья – вот:
белье просохшее морозное снимает
с веревки во дворе и вновь несет
в тепло к себе домой Хозяйка.

Про наше Общее – метро (Командировка в Питер)

Он – московскому первенцу брат, и по первости братской
Был и есть вовсе даже не питерский, а ленинградский
В крепкой прочности стен
Он – метро – не оно – это все уж потом переврали!
Он – метро,
Потому что – метро —
Политен!
… А в Московском метро и в метро Ленинградском не только не тесно, —
Там же здорово все, – и сияет и блещет пестро!
С замиранием кожи,
до внутренней дрожи
здесь любому впервые приезжему так интересно
от подаренной каждому классики этого чуда – метро.
Те, кто ездит устало в метро раз по сто за неделю, не могут
Понимать и вникать в красоту междуземных миров,
Спящим им – неподвластно
Ощутить ежечасно
непреложную истину вещи в себе – для других, понемногу
Привнося свою музыку в сгустки летающих снов.
Как запутано все тут хитро —
а над нами плывут корабли…
Стану в Питере плакать в метро – о метро,
От его негасимой любви.
Темный трепет – и ветер всех прерванных, кратких прощаний…
Ты в метро человек не случайный —
Путешествовать вечно готов:
И повсюду разносится громкий, веселый – и тайный —
потому что не слышный на улицах – грохот твоих поездов.
Вечные странники – вечно скитаемся,
мним Бог весть что о себе…
Все быстрей
Поезд мчится, по рельсам скользя,
Лбом прислоняемся
К темным окнам твоим, к теплым стеклам дверей,
И хоть и нельзя,
Но запретную надпись «Не прислоняться!» к груди прижимая в толпе…
Там, где каждая станция – Храм красоты
И подземный музей,
Человек – чародей
Человек – муравей
Прорывается вглубь, но не видит ходы.
Где же выход из замкнутой правильным кругом той тыщи
Мелких, но непрерывно саднящих вседневных обид?
Вдруг все ясно – написано: «Выход» – выходим. И больше не ищем
Ложных выводов в жизни, – единственной нашей! в которой
Так же мощно и скоро
Время будто бы поезд метро нам навстречу летит и летит.
Боже, будь. ТЫ хотя бы останься, метро, нам заменой забытого детского рая,
Где порядок – вы слышали, пели и знаете – вечен и свят.
Одних не бросая —
в себе сохрани, увозя и сверкая!
Продолжайся, пожалуйста – вдаль и вперед! нас спасая
от себя же самих – сказкой мраморных и малахитовых царских палат!
Странно —
Приимный, да
Благо —
словенный
Душе– и тело
Спасительный храм,
Просто до нас нисходящих – спиральных,
Книзу улитками зАвитых сфер
Башен Летатлина люстро-хрустальных —
и – вавилонское столпо —
Творение
и просветление
и помрачение —
это творение СССР.

122