Бабка Поля Московская - Страница 47

В тамошней гимназии отличница-Лизок вскоре обрела близкую подругу, очень начитанную, трепетную, но вместе с тем решительную девушку, чей старший брат и все его друзья ненавидели «вшистко российское и пшкелентое», то есть, все русское и проклятое, и поначалу, когда Елизавета – девушка, только что прибывшая из столицы Великорусской Империи – прямо из центра угнетения бедных поляков, – впервые пришла в гости к новой знакомой, ее избегали все, кроме старого и вдового отца варшавской подруги.

Но со временем, узнав смешливую и весьма неглупую петербурженку поближе, а также поняв, что Елизавета никоим образом не соответствует определениям «враг» или, хуже того, «предатель», молодые люди из едва знакомой, но уже прекрасной по произведенному первому впечатлению польской столицы если и не приняли Лизка полностью в свой круг, а может, даже и «кружок», то во всяком случае постарались использовать ее в своих благородных целях, «нещадно эксплуатируя» при этом связи и возможности ее родителей.

На свою беду Лизу угораздило страстно влюбиться в брата подруги.

А тот, как назло, оказался невменяемым аскетом и борцом за идею.

К тому же в дальнейшем выяснилось, что идейность его имела крепкие корни.

А вернее, один – но самый крепкий – потому что брат был тайно связан любовью со своим главным и великим идеологом, – проживавшим, однако, безвыездно в Париже.

И Лизку не скоро еще удалось бы избавиться от своих – увы, уже стародевических – заблуждений и порывов оказания бескорыстной «помощи народу» благодаря родительским деньгам, если бы не эта трагическая информация.

В очередной раз вернувшись из поездки в Париж, брат подруги первой в своем доме встретил Лизу, которая так трогательно-просяще и радостно-возбужденно вскинулась при виде своего кумира, что тот не выдержал, бросил вещи в прихожей, схватил Лизу за руки и потащил в свою комнату.

А там признался ей, как он несчастен, – потому что любовь его осталась на сей «заезд» к французам безответной – боготворимый им гений передовой польской мысли элементарно переключился на одну путешествующую в одиночестве и весьма состоятельную американку, женился и тут же отбыл с ней за океан…

Лизок была не просто потрясена – она чувствовала себя дважды преданной.

Изменник не только растоптал ее чувство – он коварно и изуверски-примитивно опошлил ее отношение к жизни и к тому романтическому флеру в ней, о чем обычно повествовали, закатив в полном экстазе глаза, все ее подруги – и к той непостижимой умом тайне, что происходила в идиллических сладких романах про любовь между мужчиной и женщиной.

Всяческие сношения с семейством подруги были Лизком решительно прерваны.

Подруга плакала и не понимала, в чем дело.

Ее старый отец нанес визит родителям Елизаветы в надежде узнать, что же произошло между девушками и почему его дочь постоянно впадает в слезы, когда он спрашивает, где же Элиза и почему она так долго к ним не приходит…

Родители и сами оставались в недоумении. Лиза же молчала, как кремень, и даже ни разу не всплакнула.

Между тем, коварный обманщик отбыл в Англию и исчез, казалось, навсегда.

Лизок играла матери на фортепиано, читала запоем все попадавшиеся под руку книги, ездила каждый сезон то в Италию учиться рисовать акварелью, то на успокоительные воды в Карлсруэ, то на остзейские пляжи.

Она скучала – и начинала заметно округляться и стареть…

Почти накануне войны, ставшей сразу же мировой, отца Лизочка в награду за двадцатипятилетний срок его «беспорочной службы на государственной ниве» перевели снова на Неву же – в Петербург.

Но вернулась семья, как оказалось, уже в Петроград.

И более никто никуда оттуда выезжать «на старости лет» и не собирался – если бы не тяжелая и неудачная война, Революция и последующие события, которые превратили затем город «и вовсе в Ленинград».

Пожилых родителей Лизка поначалу никто и при новой власти не трогал – отец как работал средней руки чиновником, так и продолжил свою деятельность в схожем по назначению новообразованном Комиссариате, а мать не работала никогда, но и происхождение ее низменно-купеческое, на крестьянской основе, никому пока не мешало.

Сама же Лизок перешагнула уже рубеж тридцатипятилетия, и, охваченная тоской больших потерь, как-то вдруг поняла, что спасение от собственного ужаса надо находить в оказании помощи тем, кто находился в еще более ужасном состоянии.

И Елизавета Ермолаевна – не без протекции, впрочем, старенького папаши – устроилась преподавательницей в ликбез – и стала получать продуктовый паек в Петроградском филиале Народного комиссариата просвещения по Подотделу ликвидации безграмотности.

Там она и услышала случайно, через третьих лиц, что в Москве, где-то чуть ли не в самом Кремле, жив-здоров и трудится на благо молодого советского государства некий товарищ Радзиевский – брат ее польской подруги, давно исчезнувшей к тому времени в волнах разгулявшейся по миру смерти – Он, Тот самый, несостоявшийся «в плане личной жизни» Елизаветы.

Тогда Лизок, все еще не оставлявшая крамольных мыслей увидеть, поговорить – и, может быть, даже попытаться обратить на путь истинный простых междучеловеческих отношений свою единственную и безнадежную варшавскую «пассию» – стала добиваться поездки в Москву – в Центр, в Наркомпрос на каких-то Чистых Прудах, – наверное, даль какая-нибудь от нужного позарез Кремля – на внеочередной слет работников просвещения, по призыву самой Надежды Константиновны!

Упорная Елизавета Ермолаевна добилась невероятного успеха, намного превышающего по значимости то, чего ей хотелось.