Бабка Поля Московская - Страница 49

Вера никуда еще не уезжала из своего московского дома дальше маленького городишки Чернь – нет, не города даже, а просто поселка городского типа в Тульской области.

Южная железная дорога направления Москва-Симферополь, по которой Вера в конце войны едва добралась до родной деревни ее матери Пелагеи, чтобы там спастись от гибели и голода, начиналась Курским вокзалом – который так и выглядел, как настоящие московские неприглядные ворота – на Юг.

Задворки и закоулки этого вокзала, оббеганные по тысяче раз дворовыми ребятами – Веркиными ровесниками – то есть, и казаками, и разбойниками единовременно – да и сам Курский вокзал, с нарисованными на его серых стенках мелом и полустершимися уже от дождя и снега «летними» стрелками направлений, куда бежать дальше в поисках повсюду затаившихся внутренних врагов, – все то тихое и гулкое, с детства знакомое «архитектурное сооружение» в конце дворового пространства казалось Вере гораздо ближе и родней этой шумной и оголтелой от приезжего народа площади Трех вокзалов, на которую сейчас, проводив Николая, ей надо было выйти, чтобы попасть в метро.

Вот виден стал Вере вокзал Ярославский – пряником печатным из пушкинской «Сказки о Рыбаке и Рыбке», которым заедала что-то – а главное, и так несладкую жизнь своего старика – глупая и жадная старуха.

А украшен был этот фигурный пряник вкусной розовой земляничиной поверху фасада.

Звал вокзал Ярославский уехать в былинные места древней Руси, где чахнет над златом Царь Кощей, и где до сих пор пахнет русским духом из сырого темного бора, в котором спряталась избушка на курьих ножках – к лесу задом, к Москве, наверняка, передом…

На противоположной стороне площади вокзал Казанский чудесным Золотым Петушком до сих пор дразнил ордынскую татарву, полоненную навеки, и если поехать, куда вели стальные рельсы, то можно было еще увидать, как там, в той широкой и вольной степной стороне, бросал в волны озлившейся стареющей красавицы-Волги неудачник и гуляка запойный Стенька Разин персиянскую княжну али шемаханскую царицу – один черт, испугала эта девка красотой своей восточной неописуемой великую – и возревновавшую до буйства Матушку.

А точеный, строгий и холодный – тихо презирающий суетливую Москву, к самому Святому Петру – Ключнику небесных ворот устремленный, высокий и колко-острый, нерусский шпиль вокзала Ленинградского вызывал в Верочке всегда, с самого детства, одни и те же чувства – немого благоговения и восторга.

И все рассказы тех, кто побывал, или даже когда-то жил в этом незнакомом Ленинграде – тихом Петербурге – слушала Вера с восхищением и замиранием сердца, тайно ощущая, что всё там: и реку, и каналы, и дворцы, и мосты, и сады, – и даже белые, почему-то всегда беззвездные и как морок обволакивающие душу незнакомца, ночи – Вера уже как будто бы видела однажды, давным-давно ощутила как свое – и привнесла все это, немного измененное с виду, в момент своего рождения – вместе с собой – в Москву.

Обе Площади – и Красная, и Дворцовая, обе реки – Москва и Нева, оба Сада – Летний и Нескучный, нравились Вере потом всегда одинаково.

А пока старое как мир выражение «Увидеть Париж – и умереть!» казалось Верочке абсолютно верным по отношению к Ленинграду. Только ей хотелось увидеть Город на Неве и остаться там – жить.

По московскому радио часто транслировали передачи с рассказами о блокаде, о разрушениях в Ленинграде – но и так же нередко передавали удивительного, чистого звучания, живую – с приглушенным покашливанием слушателей, с едва уловимым скрипом деревянных откидных сидений – прекрасную музыку прямых трансляций из концертных залов ожившей Северной Столицы.

Передача «По музеям Ленинграда» – об Эрмитаже, о Русском Музее, о ходе непрекращающихся реставрационных работ во всех почти пригородных дворцах, а особенно – в Детском Селе, в Петергофе и в Гатчине – Веру просто завораживали.

И стало для нее новым – но уже любимым – название незнакомого морского форта: Кронштадт, – где Николай Андреевич – её Николай Второй – будет проходить практику перед окончанием училища.

Коля станет после этого настоящим военным инженером – мостостроителем.

А где у нас больше всего разрушенных войной мостов? Вот и распределение Николай должен получить в Ленинград.

И Вера – если завтра, нет, вернее, послезавтра – если она сумеет понравиться строгой, а судя по фотографии – так даже суровой – и некрасивой пожилой женщине с умным и недобрым взглядом – Инне Антоновне, тетке Николая по отцовской линии, – тогда Николай и Вера со спокойной совестью смогут расписаться и даже остаться «на первое время» у нее, у Инны Антоновны, пожить в ее комнате, в коммуналке где-то на Лиговском.

И все же Веру напрягала как-то эта недавняя «студийная» фотография Николая Андреевича с Инной Антоновной: красавец-племянник трогательно наклонялся с высоты своего роста к неестественно-прямо сидящей на венском стуле тетушке.

Николай был в парадной форме, Инна Антоновна – в строгом твидовом полумужского покроя темном костюме с сильно подбитыми ватой квадратными плечиками.

Узкий и недобрый «бантик» плотно сжатых губ был явственно увеличен в контурах темным силуэтом помады.

Тетка работала в каком-то строго засекреченном учреждении, связанном со строительством кораблей.

Часто и надолго уезжала в командировки на Камчатку и Сахалин.

В Ленинграде на работу ее увозил по понедельникам шофер на военном лизинговом стильном «Иван-Виллисе», с новым и непривычно-странно звучавшим названием – не то «Джамп», не то еще как-то похоже.