Бабка Поля Московская - Страница 96

Что ж, пришлось ей за чаи-лимоны проводницкие и за отдельный туалет вытащить для него одну из заветных четвертинок.

Проводник сразу все понял и принял – отказываться не стал – зато уж при высадке во всем ей помог, вещи выставил на платформу аккуратно и только смущенно телефонный номер у Польки спросил, но отбрехалася она – сказала, что неграмотная совсем и тех цифер вовсе не вспомнит…

А там уж на станции чернской Коля-зять старшой Санькин на лошади встречал, сразу ее признал каким-то образом, и хоть ну ни грамма она на Саньку-сестру похожа ни в жизнь не была, ни ростом, ни лицом, ни темнокаштановым цветом густых волос – Сашка белобрысая с тонкими волосенками всю жизнь была – и ни даже голосом своим низким – у Саньки голосок тонкий сроду был! – сказал, что мол, вы, тетя Поля, прям как мать вылитая!

Тут Полька стала не мешкая доставать, пока в телегу не села, персональную Колькину четвертинку – не успела развернуть-протянуть, как уж Николай проворно так ее перехватил. Вмиг откупорил бескозырку алюминиевую – и сразу же все до донышка и выпил…

Занюхал рукавом, бутылку пустую в телегу в сено аккуратно так закопал и похвалил, что, дескать, водка очень хорошая. Ну так уж хороша, что даже и прочухать ее не успел.

Жаль иногда ему, что на фронте каждый день сто граммов боевых обязательно давали, а теперь вот отвычка наступает, бабы если только самогонки поднесут, да и то за тяжкую работу.

Ну, тут Полька разжалобилась над мужиком и ему еще одну четвертиночку выделила…

– Эх, тетя Поля, дорогая вы моя, ну вы же и человек! Мать родная настоящая! Да я вас век лелеять буду, вы к нам навсегда приезжайте! – запел-затянул Коля, да как вдруг взмахнет кнутиком, как лошадь дернула, что Полька на свой мешок с сухарями спиной внутрь телеги так и повалилась, чуть язык себе не прикусив.

Довез, однако, очень споро – и цела осталась, и даже через брод когда переезжали, вещей и задов не подмочили, а инда раньше такое часто в глубоком том броду случалось – обмелела, видно, Роска-то.

За бучалом на бугру стояла навстречу подъезжающим тощенькая маленькая женская фигурка, распустила вдруг платок с головы, замахала им шибко, потом бросила его себе на плечи и кинулась бегом наперерез лошади с горки!

Лошадь умная была, сама притормозила – тут Полька рванулась, все позабыв, из телеги, и с плачем – аж до воя утробного – бросилась к сестре своей родной. Так и повисли обе на шее друг у друга, изредка отрываясь, чтобы глянуть быстро дружка на дружку и заплакать уже все тише, все спокойнее.

Как до избы добрались, что детям сказала, как за стол небогатый сели – не помнила уже Полька. Уснула на трявяном душистом и высоком матрасе на полатях в сенях, да под попонкой, как в детстве спалось – без задних ног.

Уж когда алектор пропел, да и не три разА – вовсе не слышала. Очнулась от солнца в головах горячего, во всю ивановскую из оконца жарящего. И весь день целый наступивший не могли они с Санькой наговориться. Так и журчали ручьями быстрыми сплетающимися и разбегающимися обратно то басовитый говор московский уж совсем акающий Полькин, то частый окающий и гхекающий тонкий говорок Саньки.

Ребятишки – Васька да Ваня – забегали схватить по сухарику из сладкой московского белой булки и дивились, как это мамка и тетя Поля разговаривать еще не устали?

Тут в избу вошел, степенно сняв картуз, Коля-зять, и Санька спохватилась собирать на стол.

Шура не пришла, девочка ее приболела, пришла только Манька с маленькой Галей, но без мужа – и сообщила, прикрывая инстинктивно ладонью заметно подбитый глаз, что Миша ее тоже малость захворал – ну, мать ее сказала, тогда все ясно – опять он начАл свою волынку, стакан люди ему поднесут один, а он уж и все, развязалси! – пропойца чертов! – так и не дадим мы ему ничего, раз такое дело, обрадовалась Полька за то, что одну четвертинку сэкономила и сейчас же ее на середину стола и выставила!

И, главное, всем как-то хватило, что удивительно, и даже немного вот еще осталось – Коля только один вежливо крякнул, и ему разрешили допить остаток.

Все похлебали паренных в печке русской постных щей с толченой отдельно, без варки, крепко просоленной волокнистой жесткой свининой – «ветчиной», как у них она называлась, поели, обжигаясь, из той же огромной, одной на всех, выдолбленной из дерева круглой миски – «чашки», по-деревенски, заедая свежеиспеченным кислым ржаным хлебом, пшенного кулеша жидкого молочного, очень вдруг сладкого – ведь тетя Поля сахар-песку, невидаль такую, из Москвы привезла!

И потом, как все ушли, и Манька с девочкой, и Николай, Санька про него и рассказала.

* * *

Да, знала, нет, все ж таки не знала, а только нутром материнским чуяла Полькина сестра Сашка, что не все было в порядке и в семье любимого тихого зятя Коли.

Полюбил он Шуру-дочь в один миг, как с фронта только-только воротился, еще за год до конца войны, на дороге с ней возле речки нашей повстречался, и накрепко полюбил, глаз с нее не сводил влюбленных, сразу свататься, один, правда, пришел – и Александру Васильевну мамой назвал и умолял просто, чтобы дочь свою ему в жены взять разрешила.

Что тут вдовой матери, самой еще с двумя малыми мальчонками да в тесной избенке делать осталОся – конечно, сынок, мужиков на деревне молодых никого уж нет, только ребятишки, а кто с войны раненый вернулся, тот уж всю деревню обрюхатил, прости Господи, и дочь мою вторую замуж взять уж успел – а ты, дочка, сама-то как, схочешь Николая-то в мужья – аль уж и ты в тяжести, спаси Господь, и вы у меня разрешения опосля содеянного спрашивать решили, а?