Бабка Поля Московская - Страница 98

Лишь только взошла в темноте мартовской холодной в избу, так и пала на колени пред иконой своей Александра Васильевна, стала у Бога молить через Николу-Чудотворца, чтобы дал он выжить бойкой снайперше, а уж ребеночка-то как получится – а коли живо останется дитя, то выходить она, бабушка, подмогнула бы изо всех оставшихся сил.

Разродилась Шура только благодаря умелой помощи фельдшерицы Шурочки Филиной – ФэДэ, деревенской «подруги жизни» Веры московской.

Весь долгий вечер и начало ночи, глаз не смыкая, не отходила от тяжелой роженицы бывшая медсестра, а ныне единственная начальница на всю тоже единственную медсанчасть, когда-то уездную – а теперь ставшую провинциальным госпиталем на захолустном полустанке южного от Москвы направления.

И вдруг поняла – придется ей просто по книжке-по учебнику кесарево делать, – и сразу же утвердилась от безвыходности в своем решении, и надо теперь было выйти ненадолго в коридор, чтобы мужа роженицы предупредить.

Сообщить ему необходимо было о том, что всякое случится может, и хоть и опытная она уже фельдшерица, да только – военная, все время исключительно мужской пол спасать приходилось.

А в коридоре так и ахнула – сидел там, сгорбившись, согнувшись в три погибели на деревянной лавке, старый старичок – и где же был, куда сгинул вдруг за эти часы отчаянного ожидания тот самый израненный скромный красавец, кто полюбился ей прошлым маем отчаянно за одну-то только ночку и к кому так и тянуло ее с тех пор хоть на краткий миг доехать-повидаться в его сельцо…

…Было у них с Колей во второй раз все как-то случайно, бешено, ненасытно, в тихом лесу ехала она одна жарким полднем на бричке, лошадь медленно пробиралась, все норовя завернуть в кусты и смахивая то и дело хвостом лихих слепней, вдруг на лесной дороге, в медвяной, осязаемой даже в воздухе волне запаха от зарослей иван-да-марьи, и возник ее единственный.

Как током их обоих вдруг прошибло, как грозой ударило.

Налетели оба друг на друга, подались в густые заросли, на шелковую и высокую, тоненькую лесную траву легли, разделись оба, себя не помня, догола, а потом долго еще в пруду лесном маленьком, затаенном от всех глаз людских, в мягкой теплой воде, не разлепляясь, поплавком как рыбий пузырь висели.

Вдруг лошадь на дороге зафыркала и тихонько заржала – стала хозяйку звать.

Разлепились они – как ужаленная, из пруда Шура одна выскочила, а он бесшумно нырнул в воду и как канул – поплыл, видимо, к противоположному берегу.

Не поняла тогда фельдшерица, отчего лошадь заволновалась, что там на дороге произошло, оделась с трудом и вся дрожа от пережитой радости и страха, поехала в свой дом, что стоял пустой и заколоченный, без хозяйки, на самом краю верхнего ряда новых луженских выселок.

…Было и еще раз у них – приходил Коля ночью прямо к ней в дом, без стука вошел сразу в избу – уж как открыл ножом оба замка – уличный и в сенцах – то ему одному ведомо, свалил прямо на пол в углу тяжелый мешок с зерном – сказал, что заработал на трудодни, решил вот ей отнести – надо же ведь и кур кормить чем-то, раз мясным и молочным хозяйством сестра не обзавелась – да, а звал он ее всегда только Сестра, – Милосердия, конечно, – ведь была она одним из тех его ангелов-хранителей в женском обличье, что по всем госпиталям таких, как он, спасали и спасли не однажды.

Тогда, сбросив мешок, развернулся он, было, чтобы уйти, да Шура на нем сама повисла, прилепилась к спине, как рыбка-уклейка, и легли они в тот раз в чистую домашнюю постель, а не на дежурную больничную койку, и было все у них тихо-тихо, нежно-нежно.

И перед самым рассветом он молча ушел, не обернувшись.

Всего трижды испытала с ним Шура свое счастье, зато всегда до самого конца, до донышка.

И ни разу не понесла от любимого, ни разу.

Однажды, вскоре после той ночи, приходит к ней домой одна баба, соседка Нинка, молодая и разбитная вдова, тоже бездетная, палец у нее распух, просила нарыв вскрыть и забинтовать.

Шурочка сделала все, как надо, Нинка сказала спасибо и что она счас, мигом, воротится с бутылочкой и они по случаю удачной операции это все вспрыснут, побежала к дверям, да споткнулась на ополовинненый уже мешок с зерном, на полу в углу так и лежавший.

Притормозила вдруг и присвистнула:

– Ну ты и даешь, тихоня, стране угля – хоть мелкого, но до хрена! На мешке клеймо нашей снайперши мужика, Филиппова!

– Да ты что, Нин, там Филина написано, просто грязью заляпалось – испуганно и уже потерянно соврала Шура ФэДэ.

– Ага, Шур, а мешки тебе в Чернской больнице за колхозные трудодни раздавали, как прям нам, колхозникам, ага? Да ты не дрейфь, подруга, я никому не расскажу, не бзди горохом, а вот мешки-то пустые ему сдавать на пересчет все равно придется, давай, вываливай все зерно в ларь, я мешок возьму и ночью дойду им в огород подброшу, либо на плетень за домом повешу, давай, давай мешок-то! – и Нинка убежала с мешком не ведомо куда.

Что из этого мешка вытряхнулось:

Шура-жена пришла к Шуре-любовнице на работу и вытребовала у нее подсудную чистку, – за аборты давали до самой смерти товарища нашего И. В. Сталина десять лет лагерей – и когда дело было сделано, прямо с мокрым хвостом пошла к матери в баню, а от нее едва доковыляла до дома. Причем, исключительно при помощи какой-то фэдэшной самодельной настойки, от которой, думала, что если и помрет по дороге, то хотя бы пузырек мать должна найти и тем самым разлучницу и отравительницу тоже здорово прищучить.

Дома живой дождалась родного супруга, и как только тот вошел в дверь, в лоб спросила, как часто он с Шуркой ФэДэ еблей занимается.