Бабка Поля Московская - Страница 30

Товарищ капитан, как ни в чем не бывало, достал портсигар, раскрыл и протянул девушке. Капа вынула оттуда, из-под мягкой резиночки, дорогую относительно «Казбечину», подождала, когда Петр зажжет спичку, сладко затянулась – и тут же закашлялась, бросила, не загасив, папиросу под ноги, отбежала шага на три, и ее снова стошнило.

Потом Капа, как слепая, на ощупь проводя руками по парапету, медленно двинулась в сторону дома. Петр пошел за ней. «Ну, как Вы? Слушай, давай на» ты«, пожалуйста! Как ты себя чувствуешь, получше?»

«Да пошел бы ты от меня, знаешь, куда? Отвяжись ты, ради Бога, и без тебя тошно! Отстань ты от меня, прошу тебя, как человека!» – Капа, не оборачиваясь, ускорила шаг и почти побежала.

Петр шел молча за ней на некотором расстоянии. Капа все убыстряла шаг, но капитан не отставал. Вдруг, неподалеку от перекрестка возле ГУМа, из-за угла вышли трое милицейских, и один из патрульных, пропустив девушку, но остановив жестом военного, сказал, не попросив предъявить документы: «Почему догоняем?»

«Поссорились, товарищ сержант!» – четко, не задумываясь, ответил Петр.

«Ну, тогда продолжайте!» – и Петр Петрович бегом побежал за Капитолиной Романовной «продолжать».

«Капа, Капа, подожди, давай я сейчас найду какую-нибудь машину и отвезу тебя домой, назови мне твою улицу и дом!»

«Где ты ночью кого-то найдешь? – вдруг остановилась Капитолина. – Да и пешком-то до дома минут двадцать. Я живу – мы с Верой живем на Кировской, в переулке недалеко от Почтамта и Чистых Прудов.»

Но сил идти у нее было мало, она дышала часто и как-то судорожно, и сжимала руки на впалом животе.

«Бледная ты у меня какая, ну просто как смерть» – и Петр крепко взял ее под руку.

Они пошли, и он тихо заговорил: «Доползем потихоньку, не дрейфь, и не такое пережили, а тут – просто какая-то тошнота. Потому что ты беременна? Капа, не думай. Я все пойму – и приму, понравилась ты мне по-настоящему, я давно ждал, когда же, наконец, встречу такую девушку, чтобы кровь мою взбаламутила и чтобы отпускать ее от себя ни на шаг не хотелось.»

Капа остановилась и вдруг громко и яростно сказала: «Послушай, ты! Хоть тебя это ни в коей мере не касается, но я тебе скажу! Я перестану быть девушкой только в первую брачную ночь, только с законным мужем, и в собственном жилье! А ты катись лучше отсюда – колбаской по Малой Спасской!»

Петр Петрович, товарищ капитан, молча подхватил Капу на руки и пронес ее, как ребенка, всю дорогу до дома.

Изредка останавливаясь, начинал целовать ее, как безумный.

Капа поначалу была в полном ужасе: «Да ты с ума спятил, прекрати немедленно, ведь меня же весь вечер тошнило, ну, не могу я – Петя, Петенька. Ну что ты делаешь, сумасшедший! И отпусти меня, ведь тебе же тяжело!»

На что тот отвечал о том, что своя-то ноша – не тянет. А что насчет чистоплюйства – так это московские дурные выкрутасы. Развели, понимаешь, тошниловок в городе – что же еще после них ожидать-то! Жить надо только в Сибири, в своем доме у большой воды. А вообще-то, в Галошке ему, почему-то, очень даже славно поначалу показалось. До того момента, конечно, как Капа, было, «в цыганки подалась.»

Тут оба неудержимо расхохотались, и смеялись до самого дома, а уж когда Капа завела его в свой темный и тихий двор, в подворотню, и попросила Петю отвернуться и не смотреть, но подержать ее за ручку, а то она пописать очень хочет, но боится, что упадет – тут уж дошли почти до колик.

* * *

В эту же ночь, почти по тем же камням набережной Москва-Реки, до утра гуляли и целовались Вера с курсантом Николаем.

Часть 15. Николай Андреевич

Пригласивший Веру на прогулку курсант – Николай Андреевич, – понравился Верочке сразу и безоговорочно.

Был он светлейший блондин с огромными синими глазами, остроносый, высоченный и худющий до степени какого-то святого почти аскетизма, так что даже показаться могло, что именно с его лица рисовались нестеровские иконные лики отроков.

Видела Верочка уже это его лицо – тогда еще, в очень раннем предвоенном своем детстве, когда соседка Евгения Павловна, та, что историю коммунизма в московской консерватории преподавала – сестра сумасшедшего Ники – водила ее и брата Кольку в Третьяковскую галерею.

Вере запомнились после этого «похода» большие картины, возле которых Евгения Павловна подолгу останавливала маленьких своих коммунальных соседей.

Картины были «про трех богатырей, про Царевну-Лебедь, про Ивана Грозного», как рассказывали потом дети матери своей, полуграмотной Пелагее.

Некоторые из сюжетов оказались вдруг смутно знакомыми – потому что виденными на многих подушках-«думочках» или просто в рамках за стеклом развешанных вышивках соседок.

Вере особенно понравились картины про старые весенние сады с нежными девушками в воздушных светлых платьях и про святого отрока с длинным и трудным именем, а потом этого мальчика стали звать Сергей, когда он вырос.

Вот Боярыня Морозова Верочке только не понравилась, чем-то здорово смахивала эта недобрая тетка на мать – Пелагею. Ну её, ненормальная какая-то!

А брату Коле почему-то приглянулась страшная картинка с кучей человеческих черепов, вот дурак! Он эту картинку потом часто в школе рисовал. На парте. За что бывал серьезно наказан. После этого Пелагея выговаривала соседке Евгении Павловне, что нечего детей на всякие ужасти заставлять смотреть, что там, в галерее этой, слыхала она от ученых людей, и бабы голые на картинках и на статУях во весь рост красуются – «Тьфу, да не детское же там зрелишше! Более не пущу!»

А еще обоим ребятам уже особенно понравилась сладкая газировка с пирожками на выходе из Третьяковской галереи, угостила их добрая Евгения Павловна одних, даже себе ничего не купила.