Бабка Поля Московская - Страница 31

Евгения Павловна объяснила, что все люди эти на картинах – из сказок, и что таких вот именно их лиц в настоящей жизни никогда почти не было, и что художники нарисовали все по чужим описаниям, как они себе представляли то, о чем в старину, и долгие годы потом, рассказывали внукам бабушки и деды.

А художники – это те же обычные с виду дети, растут-растут, как все, но вдруг, когда им попадался в руки карандаш или краски, они понимали, что вот сейчас нарисуют ту, от бабушки на ночь услышанную завораживающую сказку, – и рисовали.

Многие любили в детстве рисовать. Но у других детей получались каляки-маляки, а у тех, кто очень хотел рисовать, получалось красиво, как в той же рассказанной им чудесной истории. Когда такие дети вырастали, они учились дальше не в обычных, а в художественных школах и становились все художниками.

Первое, что поразило Верочку после того, как она внимательно вгляделась в лицо незнакомого, танцующего с ней, курсанта, – это живое, почти реальное ощущение себя маленькой девочкой в теплом и светлом солнечном столбе, идущем сверху, со стеклянного потолка сразу вспомнившегося зала Третьяковки.

В памяти возник даже тонкий древесный запах от рам на стенах, даже мелкие пылинки в лучах над красным бархатным, посреди огромного зала стоящим длинным диванчиком, на который люди присаживались отдохнуть и полюбоваться подольше на рукотворную красоту…

Вера тряхнула волосами – очень вдруг захотелось снова увидеть картину с тем отроком из детства.

Вдруг перед ней всплыло на секунду лицо деревенского полузабытого гармониста Коли Генералова – Коли Белого, как его, дразня, звали тогда у тети Саши.

Тот был сейчас очень далеко, служил где-то на Севере, переслал с товарищем, побывавшим в Москве, короткое письмо – простой, сложенный вчетверо листок бумаги без адресов, – ни своего не сообщил, ни Верин не написал – друг принес и позвонил в одно воскресное осеннее утро прямо в дверь, ровно три раза, запомнив и московский адрес, и количество звонков наизусть.

Открыла ему сама Вера, она как раз собиралась идти умываться, была в стареньком летнем сарафанчике на голые плечи, еще непричесанная, волосы подобрала под вафельное белое полотенце, узким жгутом обвязав его вокруг головы.

Открыла дверь, думая, что это подруга Капа, почему-то в такую рань, – и застыла молча, увидев солдатика, который тут же сказал утвердительно: «Вы – Вера, здравствуйте, вот вам письмо!» и протянул ей белый прямоугольник.

Вера, прямо на пороге, кивнув молча незнакомцу, раскрыла и быстро прочла послание.

В листок была вложена небольшая фотокарточка с резными твердыми зубчатыми краями. На ней снят был смешной и щуплый белобрысый подросток в новенькой, еще лохматой из-под ремней, солдатской шинели и явно великоватой ему меховой зимней шапке со звездой.

Из-под шапки, здорово придавившей книзу кончики оттопыренных ушей, сияла младенчески-простая улыбка.

Вера как все это увидела, так не смогла удержаться от смеха, почему-то извинившись перед посыльным; потом спохватилась, наконец, и пригласила его пройти в квартиру.

Но юноша вдруг смутился, заторопился и сообщил, сбегая уже вниз по лестнице, что друг его, Николай Генералов, просил передать Верочке на словах, что после службы тот «за ней приедет», так прямо и просил передать.

Вера после этого немедленно поднялась на чердачный этаж к подружке Капе.

Та еще и не вставала, была настроена меланхолически.

Выслушав Веру, прочитавшую ей хоть и «с выражением», но все равно никакое это письмо – о погоде и о природе, посмотрела на фотографию и громко прыснула:

– «Да, Верунчик, жених у тебя еще тот, знатный женишок. У меня даже настроение поднялось, до чего же мне этот колхозник понравился!»

Вера почему-то вдруг обиделась.

– «А у тебя даже такого нет!»

Капа невозмутимо возразила:

«И, слава Богу! Лучше уж никакого, чем такой “Хотишь”!»

Это «Хотишь» появилось в обиходе подруг как ярлык для наименования всех тех незадачливых ухажеров несчастных, которые и говорить-то правильно не умели.

Однажды Капу с Верой пригласили в кино два очередных лейтенантика.

Пошли на Чистые Пруды, в «Колизей».

Перед началом «картины», в фойе, где только что закончила петь зрелая дама, одетая в длинное синее панбархатное платье – «под Нину Дорду», модную тогда эстрадную певицу, – появились с лотками две мороженщицы в накрахмаленных белых кружевных коронах – «наколках» на волосах.

Немедленно вокруг продавщиц образовалось две воронки из столпившихся, и один из молодых лейтенантиков сразу молча встал «в хвост» ближайшей из удлинняющихся мгновенно очередей и поманил рукой приятеля, чтобы тот тоже к нему подошел.

Приятель, почему-то, идти не торопился и продолжал стоять с обеими девушками у закрытого еще входа в кинозал.

Вера и Капа делали вид, что ничего не замечают, продолжая болтать между собой.

Наконец, тот, кто занял очередь, быстро подбежал к ним, извинился и оттащил дружка за руку в сторонку, что-то шипя ему в ухо и активно жестикулируя.

А тот, кому шептали, громко сказал, поворачиваясь к девушкам, так, чтобы и они услышали:

«Да не хочем мы никто твоего мороженого, нечего и очередь было занимать!

Капа, ты хотишь мороженого?»

Капитолина Романовна, девушка весьма начитанная и грамотная, аж задохнулась от возмущения, и только собралась что-то «выдать» по поводу этого мерзкого «ХОЧЕМ», а особенно по поводу обращенного к ней лично этого жуткого «ХОТИШЬ», как Вера быстро ее опередила и сказала весело:

«Ребята, да не успеем мы ничего, вот уже впускают, какие у нас места? У кого билеты? Давайте быстрее, сейчас журнал начнется!»