Бабка Поля Московская - Страница 57

Так что – этот Новый год напрочь испорчен, и вообще будущие все его – и ее тоже – года – как они теперь сложатся?

Тут Инна Антоновна, как ни крепилась, как ни радовалась тому, что удалось повидаться со своим Идолом почти наедине – не считая его водителя, от которого он тоже как бы оторвался, пройдясь с ней рядом далеко, вдоль над ледяной береговой кромкой уходящей в залив реки близ Адмиралтейской верфи – расплакалась, горько и сладко одновременно.

* * *

А дома ее встретило вдруг это «Существо» – Инна взревновала Николая немедленно после того, как еще ранней осенью услышала о чудесной девушке Верочке из Москвы – красавице, плясунье и хохотушке…

– «Да, может, и красавица – не спорю, я в таких вещах не очень-то разбираюсь! Но – с семилетним образованием! Книг не читает – незаметно, по крайней мере, что читает! работает в столовке – прекрасно, просто прекрасно, живет без отца, с полуграмотной своей мамашей – и не стесняется о ней такое говорить!» – размышляла вслух Инна Антоновна перед Елизаветой Ермолаевной за чаем после рассказа о том, чего добилась сама и чего ей это стоило, и после того, как Лизок отправила Веру в свою комнату – было решено, что спать «Москва» – еще одно прозвище от Инны – будет у Елизаветы все дни, что проведет в Ленинграде.

Елизавета тоже, как и ее воспитанник, все восхваляла внешние качества этой невесть откуда взявшейся «невесты» Веры – и Инна с первого взгляда на московское сокровище поняла, что Николай – её мальчик маленький Николаша, белокурый ангел, чудо – ребенок, собственность её единственная и самая драгоценная – погибнет теперь с Этим Существом и потеряется безвозвратно…

– «Да не лукавь же ты хоть передо мной, хоть сама перед собой, Инночка!» – пристально глядя в глаза «Великого Математика» – как окрестила и Вера свою будущую… кого же? свекровь разве? – а, ну да, наверное, приемную свекровь! – говорила Лизок горем убитой соседке:

– Я чай, не хуже других эта девочка Вера! А уж что же с разгону твоего делового о ее характере да о способностях говорить, когда мы человека совсем еще не знаем! А вот одно я только тебе сейчас скажу – не ревнуй! Не она – так другая найдется! И еще неизвестно, какая! Вера, кстати, сразу же спросила, чем помочь, что «поделать»? – и старуха засмеялась добродушно.

– «Что, вот этими словами так и спросила, “Что Вам поделать?” – что ли?» – изумилась Инна Антоновна.

– «Да, Инночка, и это так мило у нее прозвучало! А потом я научила ее разжигать дрова в нашем титане в ванной – чтобы она помыться смогла, и вдруг она побежала, схватила со стола всю грязную посуду мою, осмотрела, нет ли остатков, составила все в таз – и потащила мыть под краном с уже горячей водой! Вот! А я-то, дура питерская, ни в жизнь бы не додумалась! Все из чайника да из чайника в кухне поливаем-шпаримся! А тут вот – раз – и все дела!!!» – веселилась Лизок.

– «Да мы никогда ничего на тарелке не оставим! Она не думает о том! – вскипела вдруг Инна Антоновна. – А к тому же, спускать грязную и жирную воду в нашу ванную – хоть та и ободранная вся, а все-таки неприятно еще и хлоркой эту ванну после отмывать! Да и посуду все же кипятком обдавать положено, а не горячей водой! Да тащить потом этот таз обратно на кухню – тут уж вообще всю посуду переколотить можно, если споткнешься! Эх, да что там говорить!» – и Инна горестно взмахнула рукой с полупустой чашкой.

Красивая фарфоровая чашка с николаевским вензелем выскользнула из ее пальцев и разбилась с нежным звеньканьем на мелие кусочки. Брызги остывшего чая попали Инне прямо в лицо…

Тут Инна опять разревелась, а Елизавета, встав, обняла ее, прижала ее голову к своему животу и тихо сказала:

– «Замуж тебе надо, Иннхен, пока еще не поздно! Спокойной тебе ночи, девочка, – а на Верочку не злись – не надо этого никому, и в первую очередь – тебе самой.»

Часть 24. Новый Год

Новый, четвертый по счету послевоенный, московский 1949 год собиралась встретить Пелагея дома в полнейшем одиночестве, то есть, у соседей – Евгения Должанская всех пригласила к себе «под пальму» около рояля – всегда вместо елки украшенную перед каждым новогодним праздником простыми, из газетной бумаги вырезанными и склеенными неумелыми детскими ручонками гирляндами.

На стекла балконного окна Евгении Павловны и огромного «тройного» эркера общей кухни теплым картофельным крахмалом приклеивались вырезанные фестончиками, похожие на круглые, вязанные крючком нитяные настольные салфетки, «снежинки» – из «белой» бумаги, то есть из простых чистых листов, выпрошенных у машинистки Лидии Николаевны под такой особый, праздничный случай!

«Испорченных» листков, что просили отдать им на «звездочки» соседские дети, у нее никогда не имелось – во-первых, печатала она настолько профессионально – «вслепую» – и грамотно, что исправлений не допускалось.

А потом, то самое ее «Бюро», – как с неожиданно ласковой ноткой в голосе произносила суровая постоянно и нелюдимая соседка «Тов. Тихомирова Л. Н., звонить в отдельный звонок», – то есть тот известный каждому советскому гражданину лубянский Комитет госбезопасности, где работала она в машбюро почти что с самого начала возникновения знаменитого до дрожи ЧеКа – а начинала молодая выпускница Московских курсов стенографии и машинописи Лидочка еще «при живом Железном Феликсе» – обязывало ее по инструкции «все имевшие появиться черновики незамедлительно предавать огню, а пепел размешивать и спускать в унитаз, а за неимением оного под руками – пускать по ветру в темное время суток».