Бабка Поля Московская - Страница 86

Сколько уж раз он все перетирал в памяти ту ночь, не будь которой, жизнь бы была просто прекрасна.

Ну почему, почему все так случилось, и именно с ним – звонкоголосым, веселым и добрым красавцем, исполнительным и аккуратным, покладистым, но и озорным московским шутником и балагуром, любимцем и товарищей по службе, и командиров?

Пожалуй, лишь один только погибший Прошка Михалев был слишком уж строг и придирчив к Коле, так на то он и был его непосредственным начальником – командиром взвода, что уж тут поделаешь.

Низенький, худенький, неприглядный на лицо деревенский паренек брал должность строгостью – вплоть до откровенной грубости – но и обстоятельностью.

Зол ли он был на Колю, или завидовал ему, как поговаривали – встретил Проша Колькино назначение на должность своего заместителя очень неприветливо, но руку пожал, буркнул поздравление и не преминул заметить, что приказы, конечно же, не обсуждают – но…

Но что скрыл за многозначительной паузой, осталось неясным.

Коля, недавно получивший лычки старшего сержанта и новую должность, честно постарался понравиться своему комвзвода – исполнял все четко и правильно, старался заметно, изо всех сил, да все зря – не только устной похвалы ни разу не вызвал, а даже и улыбки простой дружеской от Прова не удосужился получить – хоть и были многие замечания старлея зачастую простыми придирками.

Типа – «Ну и что ты, москва-столица, моя москва, лыбишься от счастья, – что опять прыгнул и не обосрался?»

Начальство попробовало их сдружить, дало совместное задание – и вот что вышло на деле.

В ту ночь не вынесло, видно, взыграло ретивое у командира – как это так, он ведь по старшинству должен быть первым, везде и всегда, а в этой задаче, когда их всего только двое, как это можно пропускать вперед подчиненного? Кто сейчас-то придумал это выстраивание по весу – это же не тренировочный полет для целого взвода!

Вот он и вскочил, отстегнулся и сиганул первым, в темную ночь. А потом как сразу запрыгал, как заметался – под самыми ногами, да вдруг еще и вверх подлетел, запутал стропы, ноги Николаю просто отбил головой!

… Вот Витька Рыжий – друг – ведь рассказывал в письмах, что они аж на летном поле в унты мягкие обуты ходили – а мы даже прыгаем в сапогах, с портянками, да вместо настоящих шлемов одну п…здянку на веревочках старую линялую на голову надеваем – и под нее, кто умный, те же чистые зимние портянки подкладывает!

Но разве упасут портянки башку от смертной беды? Они даже ноги в сапогах от гнилого грибка почти у всех у нас не спасают…

Эх, беда-беда, не приходит одна, зараза подлая!

Пришла нежданно – негаданно и вторая беда: за время отсидки в предвариловке начали у Коли волосы выпадать, и образовались две огромных залысины над поседевшими висками – клоками кудели вылезали, особенно со лба и с темени. Но, как говорится, снявши голову – что уж там. Старослужащие ребята – сами все почти лысые – предупреждали некоторых, что здесь у каждого будут волосы выпадать – вроде бы от сильно повышенной радиации…

Вот третья беда – а они всегда по-трое по земле ходят, дай Бог, чтобы уж последняя – вот это тоже уж беда так беда. Пока летел с мертвым Прошкой, страха не чуял – но орал, говорят, «Ма-ма-а-а!!!» не переставая на всю округу, аж в самолете за шумом мотора слышно было – на одной высокой ноте последнюю свою в жизни арию чистым тенором выводил…

Доктор сказал, что связки порваны так, что восстановлению не подлежат – скажи спасибо, что хоть тихо, да все-таки будешь говорить.

Спасибо, доктор – прошептал, но еще до сих пор так и не понял, как теперь жить дальше – учиться хотел на настоящего певца – вот и все, приехали, стоп машина, задний ход.

Как там летчики поют? «Прилетели – мягко сели, присылайте запчастЯ – фюзеляж и плоскостЯ!»

Приехали между тем – в Тамбов.

Сержант-сверхсрочник сказал, зевая:

– «Станция Петушки – сбрасывай мешки, альбо и горшки! Пошли прописываться по новой части.»

Пошли, прописались, все путем, сержант сердечно, по-настоящему попрощался, да уехал – и так вот, среди почти чурок одних нерусских, прослужил Полькин сыночек Николай еще два года до дембелей, до ноября 1952 года.

Страстно мыча, играл часто для сослуживцев на баяне – только этот инструмент и был в Красном уголке.

Всегда закрывал при этом глаза и плакал беззвучными слезами – вот как его по-настоящему музЫка разбирает, говорил его новый самый главный командир, полковник по званию, тоже вытирая глаза после Колиной игры.

Эх, слышал бы он, как Коля пел когда-то!

– «Но – вот простудился, сорвал голос – и теперь петь не могу» – рассказывал сам про себя солдат.

Полковник иногда даже, правда, нечасто, поиграть звал в гости к себе домой, в свою комнату в офицерском доме – простой избенке с печью, где ютился с семьей: пожилой миловидной супругой – библиотекаршей и взрослой, дебелой и высоченной дочерью, Колиной почти ровесницей, года на два его постарше.

Звал командир баяниста не просто так, хотя и вовсе не из-за дочки на выданье – ухажеров у нее хватало, как шутил отец: «Однако, сидит на родной бахче, как та дыня – щупают многие, да никто брать не хочет – то ли дорого, то ли страшно ошибиться!»

Хотелось старому полковнику от забот своих каждодневных отдохнуть, посидеть по-мужски, поговорить по-человечески за бутылочкой беленькой с приятным молодым москвичом, а что биография у парня уже и сейчас непростая, так у кого же у нас все гладко бывает?

Только у, прости Господи, покойничков, да не к ночи будь сказано…

* * *

А Коля стал понемногу отходить душой после этих встреч в нормальном человеческом окружении, и особенно ему по сердцу пришлась не дочка доброго полковника Женя – симпатичная, но очень уж капризная и избалованная чрезмерным мужским вниманием девушка, – а супруга начальника, строгая, но в то же время и очень доброжелательная седая библиотекарша, в теплом тонкого пуха длинном платке на плечах. Ее серые ясные и умные глаза, всегда слегка прищуренные, когда она с облегчением снимала очки, заглядывали, кажется, в самое существо каждому, кто имел счастливую возможность с ней беседовать.