Бабка Поля Московская - Страница 92

– Да, ма, ты выйдешь, а Тот-то враз к нам и взойдет! – да еще и на печку вспрыгнет! – отцовским баском и не без умысла произнес Вася-Скорый.

Тут уж брат Ванька не выдержал и заревел, а на него глядя, заплакала и Первуша:

– Ба, не уходи, не уходи!

– Сейчас как дам вот сыночку Васеньке дурному по затылку – сразу весь страх пропадет! А ну не голосить! В лампе керосину и так мало, а я тут с вами лалы развожу!

– и Санька быстро выскочила из избы в темные сени, поставила мигающую лампу на мучной высокий ларь, нащупала толстую задвижку и заперла крыльцо изнутри, а потом обернулась и пошла открывать противоположную дверь в скотный крытый двор, который одним боком прилегал к печной – теплой зимой – стене избы, а тремя стенками, сплетенными из лозняка и обмазанными глиной с соломой и кизяками и побеленными под самую крышу, выходил на задний двор и огородик.

Навстречу ей пахнУло навозом, мокрой шерстью и нашатырем. Забекали-замекали овца и баран, хрюкнул пару раз и коротко взвизгнул в углу поросенок Борька. Всполохнулись у дальней стенки на шестках куры. В застрехах под соломенной крышей с улицы зашевелились и загукали горлицы и лесные голуби; плотно и бесшумно прижавшись к жерлам глиняных гнезд, выглядывали из верхних углов, блестя глазками на слабый свет лампы, черные головки ласточек и попискивали тихонько изнутри два или три их птенца.

Сашка прошла через крытый двор, хлюпая по соломенной подстилке, до малой плетеной и обитой старой клеенкой дверки, с крошечным окошком над ней, в огород, и тоже плотно закрыла и ее изнутри.

Вернулась в сенцы, там почти уж догорел керосин в лампе, подхватила ее, прикрывая рукой, и вошла опять в горницу, закрыла за собой дверь на большой крюк. Было тихо в избе. Гроза приотстала, едва посверкивая, дождь почти неслышно лился на солому крыши.

Санька проверила, что делают ребята за печкой. Все трое лежали спали на широкой и высоко набитой соломой и свежим сеном постели на плотно утоптанном голыми пятками и чисто выметенном полынными вениками земляном полу. Укрылись до носов пестрой домотканой мягкой рогожкой, как всегда – у стенки Ваня, в середке Галя, а с краю – Вася, но ближе к матери, которая уж на самом краю примащивалась и с устатку захрапывала сразу, как ложилась.

– Мам, там, в крынке, на загнетке, мы тебе молоко оставили – сонно пробормотал Вася.

– Спи, спи, сыночек, спасибо, милый, – Санька погладила мальчика по тонким шелковым волосенкам заскорузлой ладонью с узловатыми уже от тяжкой работы пальцами и, задув лампу, поставила ее наверх на полку, взяла крынку с остатками молока в одну руку, а другой стала задергивать помигивающие в ночи окна ситцевыми на вытертых веревочках коротенькими занавесками, сначала от угла, где печь, потом уж второе и за ним первое от входа окошко, да остановилась, привычно крестясь, у иконы Чудотворца.

И тут краем глаза заметила в палисаде перед окном, что липа какая-то странная стала – короткая какая-то, но широкая, – да и вроде бы, ах, батюшки, раздвоенная! – а внутри ее, из трещины-то, огонь золотой горит, ровным пламенем, как свеча дорогая толстого воска, без искр сияет в ночи…

Санька, доведя приостановившуюся вдруг руку до полного креста, быстро глянула на икону на свою, а святой Николай седобородый тихо ей сказал:

– Что стоишь, матушка, бери молоко, небесный огонь им заливай.

Не помня себя, кинулась Сашка вон, схватив крынку, выдернула одной рукой крюк здоровый, выскочила в сенцы, вышибла задвижку, ринулась к липе – тут и спохватилась, что мало, мало молока-то оставили ей ребята, как же она огонь-то погасит – а там, как раз на высоте глаз, еле-еле огонечек свечной в расщелине дерева теплится.

Вылила Санька на него молоко – вот он и вовсе угас.

Санька в беспамятстве и совсем обессилев, развернулась и пошла к дому, как села на крыльцо, не помнит, куда крынку дела, не заметила, только видит, под ее окном, рядом с ней, возле крыльца, старичок светлый стоит, старенький, голова вся белая, как лунь, и борода тоже белая.

Да и навроде и не стоит, а земли не касаясь, в воздухе находится.

Говорит он Саньке тихо, вроде бы и спрашивает ее, а сам уж рукой манит:

– Гляди, матушка, через окно в избу свою, что увидишь, никому не сказывай, пока помирать не станешь, или как почуешь, что собой спасти кого-то сможешь, тогда скажи ему – предупреди!

Тут Санька встала под свое окошко и видит в четырех темных поначалу стеклах вдруг разные картинки яркие и живые.

В правом верхнем стекле красный терем стоит, а из окна его висельник на веревке свешивается, – молодой красавец в парчовом золотом кафтане и желтых сапожках остроносых сафьяновых, а на крыльце молодуха в тяжести заметной, в зеленом сарафане, в обмороке лежит. А позади терема пыль столбом поднялась, ускакали на резвых конях разбойнички…

Под этой картиной, в нижнем стекле с правой стороны, в купеческом доме толстый купец с купчихою чаи распивают, а в уголке нищий стоит, голый, босый, больной, голодный и тело в струпьях, едва вошед, его уж оба гонят, а кухарка ихняя вовсе метлой поганой за дверь выпихивает…

Слева в верхнем стеклышке лес темный, ели высокие качаются, пруд красоты неописуемой с лилеями водяными, в пруду месяц ясный купается-отражается, а на дне пруда девушка-утопленница виднеется, вся в белых одеждах, но не русалка, нет, а скорее невеста из-под венца, либо уж жена обвенчанная – на правой руке кольцо золотое в воде поблескивает…

Снизу с левой стороны отражает четвертое стекло веселый пир горой, царский прямо, стол в красивых палатах каменных весь целиком яствами уставлен, слуги напитки-наедки всякие разносят, все на том пиру веселые, смеются-заливаются, музыканты хорошо так играют, заслушаешься, гусли гудут, как комар …